Cамое гнусное время в жизни - переходный возраст. Наиболее естественное поведение для подростка в тринадцать-пятнадцать лет - записаться юнгой на фрегат, барабанщиком в гусарский полк или шестеркой в банду. Но большинство из нас вынуждено в это время ходить в школу и ночевать дома. Гнусное извращение, надругательство над природой.
Организм совершенно недвусмысленно дает понять, что ему нужно: много приключений, впечатлений и секса. Ничего этого тебе не светит. Впереди поступление в институт, поэтому приходится сидеть на уроках, забивая себе голову нудной бредятиной. Ровесницы сколько-нибудь интимных отношений боятся, к тому же ты понятия не имеешь, как к ним подступиться. Для взрослых ты ходячее недоразумение: выражать мысли общепринятыми способами не умеешь, воспринимать тебя всерьез смешно, да и внешний вид...
Но организму ведь не объяснишь, что надо готовиться к экзаменам. Он выражает свое возмущение прыщами, непропорциональным ростом, ломкой голоса и прочим хулиганством, от которого жизнь легче не становится.
Мне кажется, что приключений, впечатлений и секса мне хотелось даже больше, чем большинству сверстников. От этого классу к пятому я начал сходить с ума. Когда по телевизору показывают ребят, притащивших в школу ствол и перестрелявших полкласса, разглагольствования об ответственности родителей, учителей и производителей компьютерных игр заставляют меня мрачно морщиться. Я-то знаю, почему.
Со школой мне тоже не повезло: это была образцово-показательная английская спецшкола, нечто среднее между тюрьмой и психушкой. В состоянии холодной войны с администрацией я пребывал почти с первого дня. Учителя отвечали мне нескрываемой ненавистью. К четвертому классу я был практически одинок. Всех остальных за три года сломали совершенно. Если я не доедал в столовой кашу (это считалось преступлением) или подрисовывал рога Ленину в учебнике истории, стучать на меня бежал наперегонки весь класс. За мои проступки наказывали всех, а не хулиганить я не мог - это означало бы капитуляцию. В результате одноклассники меня периодически били. Бить меня было легко, потому что я был на год моложе.
Даже сейчас я впадаю в легкую панику, если вынужден проехать две остановки в метро без книжки, а тогда отсидеть урок было невыносимой пыткой. Я болтался на последней парте, рисуя на выдранных из тетради страничках схемы расстрела школы гаубичной батареей или подробные карты бассейна Амазонки. При этом я совершенно отчетливо чувствовал, как съезжает крыша. До сих пор не понимаю, почему я никого не убил.
Войну приходилось вести на два фронта. Матушка ужасно переживала из-за моих школьных неудач, а я отчаянно пытался ее защитить от неприятностей единственно доступным способом - скрывая все, что можно было скрыть. Удавалось это далеко не всегда. Хотя я постепенно научился не попадаться даже в обстановке всеобщего стукачества, случались накладки. Тем более, что меня автоматически считали виновником всех "антиобщественных поступков", независимо от наличия доказательств.
Отношения мальчишек школьного возраста ничем не отличаются от стаи бродячих собак: вертикальная иерархия, основанная на степени агрессивности и результатах поединков. Я тогда уже достаточно разбирался в зоологии, чтобы видеть сходство, и даже называл про себя сверстников буквами греческого алфавита, как изучающий волков натуралист: вожака - альфой и так далее. Но легче от этого не было: с подачи учителей я прочно застрял в роли омеги.
В четвертом классе ситуация стала медленно-медленно меняться. Я подружился с Юрой, сыном слесаря из вагоноремонтных мастерских. Родители у него были запойные пьяницы, в институт он не собирался и как раз в это время понял, что бояться ему нечего. В спецшколу он попал только потому, что жил в соседнем доме. Наконец-то появился человек, которого можно было подбить на всевозможные авантюры, идеи которых приходили мне в голову каждые три минуты. К тому же Юра был третьим в стае, так что и мой статус начал постепенно повышаться.
А в пятом классе в нашу школу пришел Антоша Паханский. Он не был еще сломан, его бабушка была генеральным прокурором чего-то там, и с первой минуты баланс сил сдвинулся в нашу пользу. Через много лет, читая "Полет над гнездом кукушки" Кена Кизи, я был совершенно поражен сходством.
Советские дети во все времена играли в трех мушкетеров. Мы были тремя мушкетерами. Медленно-медленно, от победы к победе, мы перешли в наступление в борьбе с бесконечно превосходящим по силе противником. Я писал за всех троих сочинения, за которые просто невозможно было поставить двойку. Юра воровал из отцовских мастерских оборудование для скручивания канализационных труб и прочих шалостей. Антон привлекал на помощь бабушку, если нас пытались поставить на учет в милиции или исключить за политические анекдоты.
Наши маленькие успехи давались нам нелегко. По ночам меня мучили кошмары: а что, если нас поймают, когда мы в очередной раз будем подсыпать слабительное в школьный творог? А что, если матушка обнаружит мой настоящий дневник? Бабушка Антона периодически сажала внука на воскресенье в КПЗ в воспитательных целях. Юркин отец бил его смертным боем, да и моя мама на физическую подготовку не жаловалась. Иногда я в шутку говорю ей, что если бы мы тогда жили в США, она бы до сих пор отбывала срок за жестокое обращение с ребенком. Порки меня мало заботили, но жалко ее было до слез.
И вот в довершение всех бед у нас началось половое созревание. Мне было легче, чем многим сверстникам: из зоологической литературы я хотя бы приблизительно знал, что происходит и чего ожидать. Других источников информации в то время не существовало. Потом Антон украл у бабушки на службе замечательную книгу - учебник "Судебная медицина". По этому чудесному пособию с цветными фотографиями утопленников и огнестрельных ран мы познавали премудрости любви.
Я, наверное, и сейчас за десять шагов отличу девственную плеву с нетипичной формой отверстия от порванной насильником. Как ни странно, особого цинизма у нас от такого чтения не выработалось - скорее наоборот. Мы очень рано поняли, насколько это хрупкое и нуждающееся в защите существо - женщина. С тех пор я твердо убежден, что информация о сексе должна быдь доступна детям в любом количестве и с любого возраста. Если им рано, они и сами не будут к ней стремиться. Если им интересно, значит, уже пора.
С повышением в крови уровня тестостерона ситуация на фронте обострилась. От кнопок на стульях и антисоветских лозунгов на школьном заборе мы перешли к битью особо подлых стукачей и мелким поджогам.
В то время в магазине "Детский мир" продавался набор под названием "Юный химик". Сейчас, наверное, трудно поверить, что в него входили соляная кислота и едкий натр. Нашей первой мыслью было отравить весь учительский состав медным купоросом. С моральной точки зрения это было бы благородным поступком. Как говорят в Туркмении, за убитую змею Аллах сорок грехов простит. Но купороса в наборе было слишком мало.
После нескольких месяцев исследований мы разработали метод синтеза взрывчатки. В детали вдаваться не буду, иначе ФБР высадит мне во двор вертолетный десант через пять минут после появления этого текста в Интернете. "Юного химика" хватило на получение трех граммов смеси. Соорудив запал из селитрованной бумаги, мы взорвали дверь сейфа соседней аптеки. Нам нужны были бланки и печать. С их помощью знакомый алкаш купил нам в магазине "Реактивы" канистру кислоты и нужное количество прочих ингредиентов. При всей нашей озлобленности мы все-таки решили, что взрывать будем ночью.
На приготовление ведра взрывчатки ушло полгода. К тому времени мы закончили восьмой класс и перешли в другие школы, так что про нас и не вспомнили, когда однажды в сентябре целое крыло ненавистного здания превратилось в цементную пыль. Закладывая в подвал бомбу, мы заодно развинтили газовую трубу, на которую взрыв и списали. Профессионализм КГБ тогда был не выше, чем сейчас.
Итак, я оказался в новой школе - физико-математической. Все здесь оказалось по-другому. С учителями можно было нормально разговаривать. Никто не стучал друг на друга, и мордобоя на каждой перемене не происходило. На некоторых уроках нас даже пытались чему-то учить, а не просто ловить на ошибках. За два года я освоил английский лучше, чем за предшествовавшие восемь.
К тому времени уже стало понятно, что математика из меня не выйдет. Я занимал призовые места на всесоюзных олимпиадах по биологии, а школьные сочинения и контрольные по алгебре писал в стихах. Школьная программа интересовала меня, как прошлогодний снег. Мне хотелось приключений, впечатлений и секса.
Мои новые одноклассники не были морально кастрированы в детстве, так что им хотелось примерно того же. Особенно секса. Но какие в физматшколе были девушки, представить несложно. Так что все наши бесконечные разговоры на эту тему носили чисто теоретический характер. Тут мне снова пригодилось знакомство с книгой "Судебная медицина". Каждый раз, как кто-то начинал хвастаться свежепридуманными любовными похождениями, я с хитрым видом спрашивал что-нибудь вроде "а какого цвета клитор?" и разоблачал вруна. Правильного ответа на этот вопрос из меня так и не вытянули до самого десятого класса.
Понемногу моя психика стала приходить в норму. Скрывать от матушки отметки приходилось по-прежнему, но постоянное желание кого-нибудь задавить асфальтовым катком пропало. На некоторых уроках я даже стал садиться за первую парту. На математике - потому что с учителем было очень интересно потрепаться. На обществоведении - потому что вела его Танечка.
Среди унылого пейзажа последних лет застоя Татьяна Михайловна была единственным достойным внимания сексуальным объектом в поле нашего истосковавшегося по красоте зрения. Молодая, элегантная, она опередила время во всех отношениях. Она одевалась, как деловая женщина из французского журнала мод. Она кокетничала с нами весело и изящно. Она была хороша, как свобода.
Я, конечно, абсолютно не умел разговаривать с женщинами. До сих пор становится стыдно при воспоминании о глупостях, иногда соскакивавших с языка. Но что-то Татьяна Михайловна во мне разглядела. Может быть, все остальные звучали еще более по-дурацки. Может быть, некоторые шутки у меня получались не совсем неудачными. А может быть, мне больше всех хотелось. Я вообще заводной.
Мы сидели на уроках лицом к лицу и мило болтали. Потом наступила третья четверть и ранняя весна. Мокрым февральским днем Танечка попросила меня помочь отнести домой тяжелые тетради. И к моему теоретическому знакомству с искусством любви добавились первые практические уроки.
Циником я все равно не стал. Женское тело и поныне остается для меня волшебным чудом, удивительным даром природы, который мы, грубые самцы, ничем не заслужили. Особых тонкостей техники я тоже не постиг - наши встречи были слишком редки, а темперамент - слишком горяч. Но зато тренировка силы воли получилась на славу.
Во-первых, естественно, никому ничего нельзя было рассказать. Я должен был держаться на равных с одноклассниками, хотя по нашим тогдашним понятиям мне полагалось звание крутейшего плейбоя и светоча мудрости. Сознаюсь, что матушке я все-таки проговорился - перед самыми выпускными экзаменами. Но она лишь посмотрела на меня взглядом, к которому я за десять лет привык: "У всех дети как дети, а у меня дефективный..." Почему-то мама считала, что я все время вру.
Во-вторых, мне по-прежнему приходилось отсиживать пять-шесть уроков в день. На какой-нибудь там химии еще удавалось отвлечься, но вот на обществоведении... Я продолжал сидеть за первой партой, лицом к лицу с Татьяной Михайловной, которая по совместительству была нашей классной руководительницей. Со строгим видом она отчитывала меня за нарушения дисциплины, одновременно поглаживая под столом носком туфельки. Или вызывала к доске и вышучивала за ошибки в датах съездов КПСС, зубрить которые я не мог себя заставить даже ради любви. И все это время я знал, что вот-вот прозвенит звонок, я останусь якобы дежурным по протирке полов, закрою на швабру дверь, и мы будем заниматься любовью на этом самом столе. Представьте себе, что вам надо отвечать урок по основам Советского государства и права восхитительно красивой женщине, которая через двадцать минут будет закусывать до крови губу, сидя на вас верхом, или сдавленно постанывать, стоя перед вами на четвереньках. Во всем этом была изрядная доля садомазохизма. Но более острого эротического наслаждения я не получал с тех пор долго - по крайней мере несколько лет.
Наступил выпускной вечер, можно было уже ничего не скрывать, мы танцевали, прижавшись друг к другу, и целовались по углам. Школа, повторюсь, была очень хорошая, поэтому и выпускники, и учителя были слишком пьяны, чтобы обращать на нас внимание. А потом Татьяна Михайловна отвела меня за руку в кабинет обществоведения, заперла дверь и сказала:
- Сегодня последний раз. У тебя своя жизнь, у меня своя.
Как всегда, спорить с ней было бесполезно. Не знаю, почему она так решила. Может быть, считала, что учительский долг исполнен. Может быть, хотела посмотреть, чему я научился - понятно, что уж в последний-то раз я выложился на всю катушку. А может быть, я ей просто надоел.
Как бы то ни было, я вспоминаю Танечку, как одну из самых невероятных удач
в своей жизни. И благодарен ей так, что словами не выразишь. Вот если бы встретиться...